Антон Аржаковский (Париж)

СВЯТО-СЕРГИЕВСКИЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ БОГОСЛОВСКИЙ ИНСТИТУТ В ПАРИЖЕ

Помни, не забудь, сколько ты раздражал
Господа Бога твоего в пустыне.

Втор 9:7

О славной истории Института преп. Сергия, его влиянии и достижениях написано немало. Совсем недавно, в ноябре 1995 года, Константинопольский патриарх Варфоломей I вписал новую страницу в эту достойную историю своей речью на церемонии присуждения ему Институтом почетной докторской степени во время визита патриарха во Францию.

Менее известна подспудная сокровенная история Института преп. Сергия, еще хранимая в недрах коллективной памяти во Франции, равно как и в России. Ведь некоторых дел лучше не касаться: стоит открыть их – и это немедленно вызовет вспышку бурных страстей! Однако после падения берлинской стены и краха коммунизма "срок давности"подошел к концу. После долгого молчания настала пора вернуться – безусловно, осмотрительно — к самому значительному спору, который потряс Восточную Церковь со времен споров о нетварных энергиях в XIV веке.

Нужен был талант Вильгельма Баскервильского, чтобы распутать нити этого туманного дела, где идет речь о номиналистах и реалистах, о жене, облеченной в солнце, которая явится после того, как вострубит седьмой Ангел (Откр. 12:1), об Имени Божием, словесном образе Премудрости Божией. Мы лишь кратко напомним о борьбе, происходившей в 1925-1940 гг. внутри горстки русских мыслителей, осевших в изгнании на улице Кримэ в Париже, в бывшем протестантском храме, ставшем духовным центром Православной Церкви. Во-вторых, мы увидим, что Московский Первоиерарх вмешался в этот спор не только по политическим мотивам. В-третьих, наконец, мы покажем, что оживление исторической памяти в современной России отчасти связано с судом над народами из Апокалипсиса: "И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем <...> и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.<...> И я [Иоанн] увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего" (Откр. 20:11; 20:12; 21:2).

І.Кризис

Париж, март 1935 года. О. Сергий Булгаков, декан Института, готовится произнести речь перед сонмом профессоров, мыслителей и студентов Сергиевского института и сознает ее значимость. Это. не рядовое собрание. Православный богословский институт преп. Сергия празднует десятую годовщину. Всего за десять лет Институт собрал блистательный ряд именитых личностей. Его профессора, из которых, например, Булгаков и Вышеславцев, заклейменные большевиками как "активные буржуазные идеологи", были высланы в 1922 году по личному указанию Ленина, известны всей русской эмиграции. Издав за этот период более 25 книг и не менее 400 статей, профессора Института не сидели сложа руки. Они прибыли в 1925-1929 гг., уже получив подготовку в традиции богословских академий XIX века, например, А. Карташев, бывший министр исповеданий Временного правительства (история Русской Церкви, древнееврейский язык), епископ Вениамин (Ветхий Завет, нравственное богословие, литургика, каноническое право), М. Осоргин (богослужебный устав), – либо в традиции светской русской религиозной мысли, начало которой положил А. Хомяков, к которой Университет обратился вновь в период Серебряного века, – например, С. Безобразов (Новый Завет), С. Булгаков (Ветхий Завет, догматическое богословие), Г. Федотов (агиология, история Западной Церкви), Г. Флоровский (патрология), П. Ковалевский (латынь), В. Ильин (литургика), Б. Вышеславцев (нравственное богословие), Л. Зандер (логика, сравнительное богословие), В. Зеньковский (философия, психология, педагогика, апологетика).

Это небывалое сочетание священнослужителей и мыслителей – ключ успеха Института. Как только митрополит Евлогий, назначенный патриархом Тихоном в 1922 году управляющим приходами русской эмиграции в Западной Европе, приобрел 18 июля 1924 года, в день памяти преподобного Сергия, владение немецкого протестантского пастора (улица Криме, 93), чтобы создать там второй приход и богословскую академию, так со всех концов русского рассеяния туда съехалось около ста студентов. Спустя десять лет Институт уже дал шесть выпусков учащихся, прошедших полный четырехгодичный курс. Среди получивших диплом выпускников человек тридцать стали священниками и вернулись на прежнее место жительства, чаще всего – в страны, граничащие с СССР. Однако известность Института выходит за рамки эмиграции, так как его профессора широко способствуют интеграции Православной Церкви в лоно формирующегося экуменического движения. От встречи к встрече – в содружестве св. Албания и преп. Сергия с Англиканской Церковью, в международных комиссиях "Вера и устройство" и "Жизнь и деятельность", в религиозно-философской академии, где впервые на неформальных беседах у Бердяева встретились католики, протестанты и православные русские и французские мыслители, – репутация Флоровского, Вышеславцева и Карташева стремительно росла. О. Сергий был безмерно рад, что его книга "Православие" в переводе о. Льва Жилле на французский язык вышла в издательстве "Алькан" в 1931 году и стала первым синтетическим представлением Православной Церкви и ее богословия на Западе.

О. Сергий Булгаков с волнением размышляет об этих достижениях. Еще с дореволюционной поры он мечтал вместе со своим другом Павлом Флоренским, "русским Паскалем", о подобном заведении, "свободном, современном и вместе с тем верном традиции, богословской школе". Но в этот мартовский день о. Сергий чувствует, что Институт под угрозой – и внешней, и внутренней. Финансы на исходе. Щедрые жертвователи из Америки и Англии, по которым тяжело ударил экономический и финансовый кризис, урезали суммы своих дотаций. Еще серьезнее отразилось недавнее церковное разделение эмиграции на три юрисдикции: "белую" Церковь во главе с митрополитом Антонием Храповицким, Первоиерархом Синода Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ), обосновавшуюся с момента своего возникновения в 1921 году в сербском городе Сремски-Карловцы; "греческую" Церковь, руководимую из Парижа митрополитом Евлогием и поддержанную Институтом, которая с 7 февраля 1931 года подчиняется Константинопольскому Вселенскому Престолу; и, наконец, "красную" Церковь митрополита Сергия (Страгородского), Заместителя Патриаршего Местоблюстителя в Москве, – Церковь мучеников, принужденную из покорности Сталину в феврале 1930 года отрицать сам факт гонений от "безбожников". Но и это не главная причина тревоги. Гораздо тревожнее речь "Задачи русского богословия", произнесенная в Институте двумя месяцами раньше о. Георгием Флоровским, вождем молодого поколения богословов эмиграции, на традиционном акте: "Отсутствие перспектив русской истории <...>, недостаточное своеобразие русского богословия <...>, неизбежный возврат к византийской мысли", — речь одного из прежних основателей евразийского движения начисто отметала дорогую для Булгакова нить русской софиологической мысли и звучала как объявление войны между сыновьями и отцами.

Итак, о. Сергий Булгаков, священник в седьмом поколении, бывший марксист, ставший одним из главных вдохновителей Всероссийского Поместного Собора в Москве в 1917 году, начинает свою речь бесстрашным вызовом сгущающимся силам рока. Он обращается к скорбному личному воспоминанию. Картины молниеносно сменяют одна другую: Ялта, 1920 год, красный террор, страшный голод, первые гонения на Церковь, заключение. "Когда моя участь должна была решиться, – рассказывает он, – рука Провидения нежданно протянулась ко мне, и в начале 1923 года я оказался в Царьграде". Булгаков сознает, что впоследствии он не случайно попал в число преподавателей на Бютт-Шомон. Но он в тревоге. У него проскальзывает выражение: "даже если наше дело подходит к концу...", он говорит о "нестройной гармонии" в среде профессоров. Но он знает, что создание особой школы "парижского богословия" входит в Божии намерения. И вот, на смену личному воспоминанию, анамнезе, приходит эпиклеза, молитвенное призывание духа. Голос о. Сергия крепнет, звучит пророчески. "Это богословие развивалось на земле духовного изгнания, подобно отцам Израиля во время изгнания в Вавилон. Ибо они не только рыдали на реках вавилонских, *но также имели пророческие видения, как Иезекииль у реки Ховар и как Даниил у дверей царского дворца. Соприкасаясь с высокой мудростью Востока, они сберегли и углубили тайну собственного выбора. Богоизбранный народ, изгнанный из земли обетованной в вавилонское царство, но взявший с собой сокровище веры, не погиб, а духовно переродился. Национальное сознание выросло до вселенского. Его история из провинциальной сделалась мировой. Кто сумеет возродиться после изгнания, тот восстановит церкви и вновь учредит закон". О. Сергий, на миг замолкнув, окидывает взором собравшихся, затем продолжает: "Мы – стражи православного наследия – поставлены в схожее положение, на островке в океане вавилонском. Мы стоим лицом к лицу с христианами Запада и с миром язычества, и это в то время, когда происходят гигантские мировые катаклизмы, сотрясающие не только наше больное отечест^ во, но и весь мир <...>. Все христианские Церкви остро осознают необходимость полного церковного единства и ищут его на путях, хорошо нам известных из экуменизма <...>. Наши предшественники не ведали проблем богословской мысли и поиска тождества, с которыми мы столкнулись здесь изначально. Провидение вверило их нам как наш труд, как цель. Наш общий труд в Париже имеет не узкие, а всемирные рамки". О. Сергий смело уносится дальше и намечает путь. Во-первых, это "модернизм": пусть в дерзновенном интеллектуальном поиске живет традиция "верных сынов Церкви". Это именно то, в чем так упрекают Институт люди, "желающие остановить Солнце". Но о. Сергий идет напрямик. В доме Отчем много обителей; богословское творчество возможно лишь при свободе исследования. "Апостол, – говорит Булгаков, – уверенно пошел по водам вслед за Христом, но начал тонуть, как только устрашился изоранного пути". Имеющий уши да услышит! Во-вторых, о. Сергий напоминает, что богословие парижской школы, врученное благопопечению преподобного Сергия, духовного покровителя Института, – плод молитвы. Немаловажная деталь: в Институте библиотека располагалась прямо под храмом. Так что можно было корпеть над старинными византийскими рукописями на первом этаже, тогда как наверху о. Сергий совершал евхаристию, простирая руки к иконе, вывезенной из России, изображающей Премудрость Божию.

Кризис разразился полгода спустя. Все произошло очень быстро. За несколько недель единодушие, дотоле царившее среди профессоров парижской школы, рухнуло. О. Сергий сначала подпал под подозрение за свою интерпретацию библейского образа Премудрости Божией, затем был осужден как еретик. Ожесточенная полемика пошла по всей эмиграции от Парижа до Харбина, захватив Берлин, Сремски-Карловцы и Москву, – полемика тем более ярая, что для оппонентов о. Сергия это был вопрос духовной жизни или смерти. В самом деле, этим блюстителям храма казалось, что если прав о. Сергий, если Премудрость Божия есть сам Бог, София, которую ищут с античных времен все мудрецы от Платона до Отцов Церкви, все основы веры потрясены. А значит, настало время Антихриста и надо готовиться к жестокой битве со Зверем!

Все началось летом с тайного донесения, посланного митрополиту Виленскому и Литовскому Елевферию, под началом которого состояли приходы Московской юрисдикции в Западной Европе, двумя молодыми богословами, Алексеем Ставровским (р. 1905) и Владимиром Лосским (р: 1903). Оба они были членами Братства св. Фотия, созданного в 1925 году для свидетельства о православии в Западной Европе и для пробуждения, в видах православного "единения", традиций, свойственных французскому христианству. Их доклад предупреждал Церковь-Мать о несоответствии богословской системы о. Сергия православной традиции и об опасности, грозящей чистоте веры. Митрополит Московский Сергий требует дополнительных разъяснений. В. Лосский, лиценциат Сорбонны по средневековой истории, а затем и А. Ставровский, бывший студент Института, не окончивший полный курс, шлют два новых, более подробных послания, где утверждают, что софиология о. Сергия отдает пантеизмом, т. е., что она стирает грани между Богом и Его творением. Ответ не заставил себя долго ждать. 7 сентября 1935 года митрополит Сергий подписывает указ № 1651, строго осуждающий софиологическое учение Булгакова. В указе говорится, что "оно нередко изменяет догматы православной веры", и рекомендуется всем верным чадам Церкви отвергать это учение, "опасное для духовной жизни". О. Сергий Булгаков попытался опровергнуть эти обвинения. В октябре он передает подробную докладную записку митрополиту Евлогию. Она заключается словами: "Как могу я отречься от своих ошибок, если мне их не объясняют?"16 Но спустя четыре месяца, 27 декабря 1935 года, митрополит Сергий счел это дело настолько важным, чтобы лично подписать новый указ № 2267, вновь осуждающий "понимание Булгаковым догмата о двух природах и о единой ипостаси Господа Иисуса Христа". Местоблюститель Патриаршего Престола считает нужным добавить, в память о прежних схватках, что Булгаков "как чистый интеллигент <...> свысока судит о церковном предании".

Пока о. Сергий защищался от нападок Москвы, митрополит Евлогий находился в Сербии, в центре РПЦЗ, в поисках согласия с митрополитом Антонием по вопросу о разделе географических зон между епископами русской диаспоры. После бурных совместных заседаний недавних врагов он сумел подписать протокол о согласованном управлении, который вновь потряс бы церковную данность эмиграции. Но под конец русские епископы РПЦЗ в свою очередь заклеймили учение о. Сергия как "еретическое". Это не позволило Епархиальному Совету митрополита Евлогия утвердить соглашение: как будто главным вопросом этой встречи архиереев был вопрос не юрисдикционный, а инквизиторский. На этот раз роль генерального прокурора играл архиепископ Серафим Соболев, автор недавно вышедшей книги по софиологии. В январе 1936 года о. Сергий подает новую докладную митрополиту Евлогию, категорически отрицая все обвинения. Он отвергает обвинение, будто он отождествляет энергию с Богом, как это делали противники Григория Паламы, и переходит в наступление, обвиняя Синод в субординационализме и арианстве в его понимании внутренних отношений между Божественными Лицами Святой Троицы. Но уже слишком поздно – зло свершилось.

Русская интеллигенция стала разделяться в своем духовном ядре. Бердяев первым бросился на помощь своему старому товарищу. В статье "Дух Великого Инквизитора", напечатанной в журнале "Путь"в декабре 1935 года, он сурово осуждает усвоенную митрополитом Сергием практику запретов, напоминающую "церковный фашизм"19 и сравнимую с процессами в Москве. Он также защищает русского мыслителя, привлеченного Владыкой к ответу, от всех доносчиков-фарисеев и всех церковных чиновников, всегда душивших русскую религиозную мысль. Если "Великий Инквизитор", пишет Бердяев, сожалеет, что Булгаков цитирует Платона, это значит, что он отвергает всякую философию, всякое церковное мышление. Сам Бердяев не софиолог, не понимает всю важность этого направления мысли и, главное, не знает подлинную суть этого спора. Софиология о. Сергия, по мнению Бердяева выбивает все точки опоры у русских иерархов. Привыкнув в течение столетий повелевать в Церкви, опираясь на страх паствы перед адом, они обладают властью свыше направить одних на путь вечности, других – на путь бесконечных мучений. Они оправдывают свою власть, создавая у верующих образ Бога-мстителя, готового наказать человека за малейшее прегрешение, и толкуют воплощение Христа сугубо утилитарно, как искупление, даруемое тем, кто пребудет в покорности.

А софиология о. Сергия ставила крест на этой узко сотериологической концепции воплощения Христа. Для него Христос есть извечно жертвенный Агнец. Господь не создал зла. Господь не может даже помыслить зло. Воплощение Господа не есть плод ни случайности, ни исправление ошибки, которую Вседержитель будто допустил, заранее радуясь в своей вечности мучениям, на которые обречены люди. Воплощение Господа есть итог богочеловеческого процесса, предусмотренного от начала века, как ответ Мужа своей Возлюбленной.

Статья Бердяева вызвала немало откликов. В следующем номере журнала В. Лосский и о. С. Четвериков пробуют оправдать власть иерархии, публикуя каждый свой ответ Бердяеву, но тот в два счета опроверг обоих. Он восстает против того, что называет гордыней смиренных, считающих, что Святой Дух говорит через них, и использует это, чтобы напомнить, что святитель Феофан Затворник, столь ценимый о. Сергием Четвериковым, защищал крепостное право, смертную казнь, антисемитизм, самодержавие и т. п. Тон постепенно повышался вплоть до лета 1937 года.

Но 6 июля Епархиальная комиссия, созданная митрополитом Евлогием для ответа на нападки "красной" и "белой" Церквей, приходит к выводу о невиновности о. Сергия. Комиссия почти единогласно отвергает всякое обвинение в ереси, показывая, что тезисы Булгакова не противоречат ни одному догмату и суть лишь частные богословские мнения, допускаемые Церковью. Однако в приложении к вердикту комиссии два ее оставшиеся в меньшинстве члена, о. С. Четвериков, духовник Русского студенческого христианского движения, и о. Г. Флоровский, вновь выделяют три "слабых и неприемлемых момента" в учении о. Сергия. Во-первых, обоим ясно, что, по учению Предания, Премудрость Божия соотносится лишь со Вторым Лицом Святой Троицы, хотя они и признают, что до IV века некоторые О. Церкви относят Премудрость Божию к Лицу Святого Духа; во-вторых, Четвериков и Флоровский признают, что о. Сергий не учит, в чем его обвиняют, – будто ся четвертым лицом Троицы, – но они упрекают его в том, что он дает повод для таких обвинений; наконец, в-третьих, они согласны признать осуждение поспешным, но высказываются в пользу "авторитарного решения церковной власти" по этому вопросу. О. Четвериков и Флоровский выступают на эту тему на Съезде епархиальных епископов юрисдикции митрополита Евлогия в ноябре 1937 года. Комиссия в свою очередь сняла с о. Сергия все обвинения в ереси, хотя и сочла уместным учесть три оговорки Флоровского и Четверикова. Тогда в самом Свято-Сергиевском институте возникла новая комиссия с участием всех профессоров, за исключением Флоровского: игумена Кассиана (Безобразова), А. Карташева, Г. Федотова, Б. Вышеславцева, В. Зеньковского, В. Ильина, В. Вейдле, Б. Сове, Н. Афанасьева, Л. Зандера, иеромонаха Льва Жилле и П. Ковалевского. Комиссия безоговорочно вступилась за о. Сергия и даже перешла в наступление на митрополита Сергия Московского, чье решение, по мнению комиссии, незаконно, ибо не подписано Синодом. Это, возможно, самая славнаяинаименееизвестнаястраницависторииСвято-Сергиевского института. Это также позволяет думать, что своим успехом Институт обязан единодушию профессоров относительно софиологических мнений Булгакова. Все – от Б. Вышеславцева до В. Зеньковского, от иг. Кассиана до о. Льва Жилле – признали, что основы творчества софианские. Федотов не написал бы свою книгу "Святые Древней Руси", Ильин не создал бы литургическое богословие, Зандер не развил бы такой экуменической деятельности, если бы в основе всего не было источника вдохновения о. Сергия. Это не оспаривал даже Флоровский; он просто, по словам Булгакова, как апостол Петр на озере, "испугался". Перед лицом внешних и внутренних напастей профессора Института сплотились вокруг своего декана, как вокруг живительного источника, из которого черпал каждый. Этот модернизм мысли, представленный и узаконенный глубиной мысли Булгакова, четко проявился в номере журнала "Православная мысль", изданном в 1937 году у Бердяева в издательстве ИМКА-Пресс под названием "Живое Предание". Статьи профессоров Института, среди которых уже нет Флоровского, своей эрудицией, силой и современностью верны традиции парижской школы. В 1938 году Г. Флоровский и С. Четвериков понимают, что в борьбе за духовный авторитет они проиграли. Они сознают, что должны уйти, так как вокруг них сложилась тяжелая атмосфера. Первый много разъезжает как член экуменических инстанций, откуда он, пользуясь подозрениями, витающими вокруг декана Института, вытесняет о. Сергия. Второй летом 1938 года удаляется в Валаамский монастырь в Финляндии.О. Сергий, глубоко раненый постоянными нападками, находит силы продолжать свои труды еще несколько лет и, несмотря на рак горла, лишивший его голоса, шепотом преподает в Институте в тяжелые военные годы. 12 июля 1944 года он умирает, по словам очевидцев его смертного часа, с преображенным лицом, в своем домике при Институте. Он только что завершил свой последний труд об Откровении Иоанна.

После войны раны были еще слишком свежи, чтобы кто-либо рискнул вернуться к этой теме. К тому же, в момент возобновления репрессий в СССР, эмиграция не должна была допустить раскола. Идеологические силы русской эмиграции, способные однажды передать наследие великой духовной и культурной традиции, год от года естественно убывали. И наконец, "поколение детей", для которого был характерен возврат к византийскому богословию, окончательно пришло на смену. Однако по случаю съезда в честь столетия Булгакова один из виднейших представителей этого поколения в США, о. Александр Шмеман, ректор Свято-Владимирской православной богословской семинарии под Нью-Йорком, выразил сожаление, что всего 28 лет прошло после смерти о. Сергия, а уже "почти полное молчание" окружает его имя. Для о. Александра время обсуждений, духовного великодушия и доверия должно отныне сменить время осуждения и непримиримости: "[...] защищаясь от обвинений, казавшихся ему слишком поспешными и поверхностными, о. Сергий в своих сочинениях с горечью говорил о деле всей своей жизни и утешался надеждой на то, что его богословское творчество еще будет изучаться свободно и серьезно"26. Этот вопрос слишком обширен, чтобы здесь исчерпать его. Тем не менее, чтобы лучше понять важность софиологии в Православной Церкви и показать, сколь значима память об Институте в сегодняшней России, попробуем кратко изложить главные элементы спора 1935-1937 годов.

2.Спор о Софии, Премудрости Божией

С философской точки зрения, посвященная этому вопросу статья Ивана Лаговского, профессора Свято-Сергиевского института, уехавшего в Тарту (Эстония), очень глубока. В ней показано, что борьба между Булгаковым и его противниками есть возобновление борьбы реализма, обоснованного новым духовным опытом, и номинализма, согласно которому бытие, Премудрость Божия, не имеет реальности ни само по себе, ни в духе. В плане историческом, политическом и общественном роль катализатора в этом кризисе играли теперь иные факторы: контекст эпохи, сближение между Россией и Францией в 1935 году, бывщее неприемлемым, ибо для части эмиграции оно ставило под вопрос ее идентичность, а именно – отказ мужественно принять реальность изгнания; болезненны последствия юрисдикционных разделений, в частности, попытка митрополита Сергия и Карловацкого Синода ослабить непокорную юрисдикцию митрополита Евлогия; сведение счетов духовенства с интеллектуалами, бывшими марксистами, на которых возлагалась ответственность за революцию; наконец, авторитарный дух эпохи и появление поколения, не сумевшего вдали от родины найти место в структурах эмиграции. Что касается умозрительного спора как такового, можно усмотреть три риторические неувязки в аргументах противников софиологии.

И Сремски-Карловцы, и Москва часто усматривали связь между софиологией и тезисами философа В. Соловьева, поэта А.. Блока и богослова П. Флоренского. Однако еще до революции в книге "Свет Невечерний" Булгаков жестко критиковал любую концепцию, остающуюся вне отрицательного богословия, т. е. желающую рационализировать Божественную тайну. В отличие от трех названных деятелей, Булгаков очень четко дистанцировался от традиции неоплатонической мысли, которая лишает мир его тварного измерения. Хотя мысль о. Сергия не опирается на концепции, создаваемые разумом человека в отрыве от его Божественного источника, она тем не менее не отрицает свободную работу, т. е. находящийся в сердце постоянный порыв Разума к духу, позволяющий человеку оторваться от всего космического целого, которое обнимает его. Его мысль мифологична. Это значит, что символ, миф и особенно догмат, граница истины, признанная церковным преданием, – вот богочеловеческие основания, позволяющие человеку достичь, через антиномический и эсхатологический порыв, духовного познания.

Другой источник недоразумения в том, что ряд иерархов хРанили очень недобрую память о страстных, словесно несдержанных спорах между представителями Церкви и околоцерковной интеллигенции, проходивших в присутствии Владыки Сергия в начале века в России. Нападки последнего на "Интеллектуала" или "гностика" Булгакова берут начало с той поры. Однако "Свет Невечерний" получил одобрение патриарха Тихона. Но более тридцати лет спустя память притупляется, особенно когда молодой В. Лосский обвиняет Булгакова в том, что он "розановец", поскольку русский богослов подчеркивает софианские выводы из того факта, что Христос был мужчиной, а не женщиной. Кроме того, в полемике 30-х годов часто ссылались на более ранние высказывания о. Сергия, не учитывая развития его взглядов. ... обратимся к 1935-37 годам, моменту, когда Булгаков завершил свою вторую трилогию о Троице и начал третью трилогию о Церкви.

Наконец, последнее замечание по форме. Учение о Софии из-за своей новизны было признано частью эмиграции как "козел отпущения" всех ее страхов и тревог. Своей новизной софиология ставила под угрозу идентичность даже той части русских, которые оказались в изгнании именно ради защиты своей веры. В русской мифологической мысли В. Лосского раздражает то, что незыблемые постулаты веры могут зависеть от философских категорий, подчиняющихся исторической эволюции, употреблявшихся в эпоху Плотина или Канта. Таким образом, главный недостаток этого учения, в глазах Лосского, Флоровского и Четверикова, был в том, что оно не укладывалось в церковное предание. Однако Булгаков, как и Флоренский, давно изложил библейские, святоотеческие, литургические и иконографические корни этого учения. Премудрость Божия не есть изобретение Булгакова, этот миф содержится в церковном предании. Булгаков лишь актуализировал его, дав ему логический смысл. Ограничимся примерами из книги Притчей, где Премудрость говорит о себе: "Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони: от века я помазана, от начала, прежде бытия земли". Св. Афанасий Великий говорит о присутствии в Боге двух Премудростей. Св. Григорий Палама считал, что Премудрость есть энергия Божественных энергий, которые только и доступны твари, тогда как существо Божие находится_ вне постижения. Соборы св. Софии в Киеве и Новгороде свидетельствуют о традиции образа Софии в архитектуре. Икона XV века, описанная Е. Трубецким в 1916 году, представляющая Премудрость в виде пурпурного Ангела на синем фоне со звездами, свидетельствует о наличии этого иконографического образа. Наконец, литургическое почитание Премудрости не прерывалось в Церкви как на Востоке, так и на Западе, с тем отличием, что в России София чествуется по поводу Богородичных праздников, а не Господских, как в эпоху Византиии.

Обратимся теперь к главным обвинениям русских епископов и В. Лосского в адрес русского богослова. Благодаря Бердяеву, мы уже касались главной причины, по которой вокруг мысли отца Сергия разбушевались страсти, а именно – представления, будто к спасению предназначена лишь часть человечества, а зло является составной частью Божества. В январе 1936 года В. Лосский издал брошюрку "Спор о Софии", в которой оправдывает сугубо сотериологическую концепцию воплощения и на этот раз. открыто излагает свои нападки, утверждая, что "основная ошибка софианской системы о. Сергия Булгакова в смешении природы и личности". В поддержку этого тезиса он составляет обвинения из двадцати пунктов софианского учения, которое считает неправославным. Отвечать на каждый пункт скучно, лучше изложить основы софиологии о. Сергия, чтобы показать, что противостояние двух школ, сотериологической и софиологичеекой, отражает два типа духовного опыта Божества и, следовательно, две разные религиозные философии.

Софиологическое учение о. Сергия родилось из следующего вопроса. Как совместить в сознании два основные положения христианской веры: с одной стороны, Тройственный характер Божества, Троичность в единстве и единство в Троичности, единосущие Святой Троицы, которая обладает единой сущностью или природой (ουσία или φύσις); и, с другой стороны, догмат, согласно которому во Христе одна Личность, Второе Лицо Святой Троицы, и две природы, Божественная и человеческая, соединенных "неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно". Для о. Сергия эти два определения составляют "догматический кристалл", самую глубинную веру Церкви. Между тем они не исключают нового проникновения в тайны Божества. Спустя пятнадцать веков после Халкидонского Собора Церковь вступает, по мнению Булгакова, в новый период духовного брожения и ищет ответы на новые вопросы, которые ставит мир о своей судьбе. Пришло время, пишет о. Сергий в известной статье "На путях догмы", изменить негативное определение "неслитно, неразлучно..." на позитивное определение отношения Бога-Троицы к миру.

Согласно Булгакову, существо Божие, природа Божия – это и есть Премудрость Божия. Эта мысль о. Сергия чиста, прозрачна, если охватить разом четыре понятия одновременно, оригинальные в философском плане и традиционные по отношению к догматическому учению Церкви. Здесь мы лишь приведем их, отсылая читателя к основополагающим сочинениям Булгакова, указанным в сносках, за доказательствами. Речь идет о его определениях личности, природы, Божественного мира и, наконец, свободы.

Первая идея состоит в антиномическом различии, введенном русским богословом, между личностъю и ипостасью, т. е. самосознанием, сегодня сказали бы: индивидуалъностъю, "я". Различая в недрах Троицы понятия личности и ипостаси, Булгаков не противопоставляет Бога-Личность Божественной Ипостаси: они единая и та же реальность. Просто-напросто: личность есть ипостась, но ипостась не есть личность. Булгаков исходит из первичной библейской аксиомы: Бог есть Дух. Однако Господь говорит: "Я Тот, Кто есть: Иегова". Это означает, что Дух Божий прежде всего личность именно как самосознание, как индивидуальность. Дух обладает собственной природой. Дух есть единство самосознания, ипостаси и природы. Имя Божие соединяет без разделения или смешения ипостась с природой. Разница между Духом Божиим и человеческим духом в том, что Бог, обладая природой, то есть единой жизнью, имеет вместе с тем личность, которой присущи тройственные взаимоотношения с Самой Собой. Он обладает жизнью через Отца, через Сына и через Святого Духа. Тогда как человек обладает жизнью лишь индивидуально. В то время как Бог Троичен, т. е. соединяет в своем едином самосознании все виды личного начала – я, ты, он, мы, вы -человек обладает всеми этими видами, кроме "я", вне себя. Личное начало в своей полноте есть, следовательно, личность, обладающая тремя самосознаниями. "Ни три, ни один, – говорит о. Сергий, – но удивительным образом три в одном".

Вторая идея Булгакова состоит в замене термина исхождение, которым в эпоху неоплатонизма обозначали взаимоотношения Лиц Святой Троицы, понятием самооткровения. Природа Духа Божия отличается от Его личности тем, что она есть источник всякого индивидуального проявления жизни, достигающего сознания. Природа есть потенциал вне сознания, но постоянно проявляется, проникая в сознание. Без этого источника личный дух пуст, лишен содержания. "Природа есть самая жизнь духа, в качестве его законченного самооткровения", в качестве содержания жизни духа4. Таким образом, личность живет в мире, как и в собственной природе, и овладевает ею по мере того, как она раскрывается или осуществляется в самосознании. Но, тогда как в человеке дух становится собой, человек постепенно овладевает своей природой, в Боге Божественный Дух принадлежит Себе Самому и до конца прозрачен. Если у Бога личность и владеет природой, внутри – Троичной жизнью любви, рождения, радостного свершения, эта природа целиком лична. Нельзя вообразить в Боге Божественной природы, которая была бы для Него потенциалом.

Вывод из этих двух основоположных постулатов таков: Бог в Троице обладает Собственной единой природой; и этой природой Он обладает как лично, в качестве Божественного Триединства в Своем единстве, так и индивидуально в Своем бытии как Отец, как Сын и как Святой Дух. Таким образом, Булгаков дополняет, ни на йоту не изменяя его, учение Халкидона: не только Сын единосущен- Отцу, но и Святой Дух единосущен Отцу и Сыну.

Третья идея Булгакова была понята хуже всего. Она состоит в том, что природа Божия, по выражению Отцов Церкви, усия, ее-то и называет слово Божие Премудростью Божией, Славой Божией, Царством Божиим или же Софией, Божественным миром, Невестой Божией, Церковью, Богоматерью. Бог есть Премудрость. Но Премудрость не есть Бог как Личность. Она есть Бог в Его самооткровении. Не являясь Богом как Личность, София способна на любовь, ибо Бог есть Любовь. София не только существует в Боге, она существует для Бога. Ибо не всякая любовь обязательно индивидуальна. Так, например, библейская и литургическая традиция свидетельствует, что не только Церковь, но и "всякое дыхание" хвалит Господа (Пс. 148: 1-9). Вот почему говорится, что учение о. Сергия не пантеистично, но панентеистично. Бог не только есть Божество, но Он обладает Божеством. Так, пишет Булгаков, Премудрость Божия есть Плерома, "мир Божий, существующий в Боге и для Бога, вечный и несотворенный, где Бог живет в Святой Троице". В Премудрости Бог любит Себя Самого в Своем Самооткровении. Но Премудрость двойственна, она нетварна и тварна. Бог, создавая мир из ничего, поставил собственный Божественный мир не как мир вечно существующий, а как мир в становлении. Следовательно, время и вечность – это София тварная и София Божественная. Вечность естъ глубина, реальность, принцип и содержимое времени. Вот почему о. Сергий ввел свою концепцию спасения в свою эсхатологию, в свое понимание конечных вещей. Бог извечно намеревался полностью обожить тварность и соединить Премудрость Божию и тварную Премудрость в лице Христа. "Можно сказать, – пишет Булгаков, – что Бог сотворил мир ради того, чтобы в нем воплотиться, что Он его сотворил ради этого воплощения. Оно не только средство искупления, которое Он совершил, но и его высший венец".

Наконец, четвертая основоположная мысль о. Сергия касается свободы. Булгаков вводит понятие самоопределения и концепцию самостановления. Свобода Духа Божия, которая, напомним, есть единство индивидуальности и природы, это способность творческого самоопределения, посредством которой Дух обретает свою жизнъ, из себя и для себя, как самостановление, т. е. как свое "я". Это означает, что в Боге нет противоположения между свободой, т. е. добровольным выбором, самостановлением, и данностью в качестве природы. Любовь становится свободной необходимостью. Вот почему в Боге нет места злу. Бог, создавая человека по Своему образу, даровал человеку эту свободу духа, но даровал в Своей тварной Премудрости, в0 времени. Т. е., создавая человека, Господъ поставш перед ним вопрос: Способен ли ты быть самим собой? На это человек отвечает: да или нет, я готов или не готов быть самим собой, т. е. по Твоему образу. Так, Бог дал человеку возможность становления, становления собой. Бог не мог один создать личное "я" человека. Ему требовался творческий ответ человека. Вот почему, хотя человек как личность утвержден во времени Богом, он сам созидает себя как "я" при творении. Так, Дева Мария становится самой собой не тогда, когда Ангел извещает Ее, что Она зачнет Христа. Она становится Собой, лишь когда отвечает: "Се, раба Господня; да будет Мне по слову Твоему" (Лк. 1:38).

3. День памяти

Джон Мотт, президент ИМКА и, возможно, один из протестантов, кто пламеннее всего любил Россию, некогда, еще прежде разрыва между двумя школами мысли, представленными Булгаковым и Флоровским, решил собрать профессоров Свято-Сергиевского института вместе с другими эмигрантскими организациями, которые он финансово поддерживал, чтобы дать отпор обвинениям в масонстве в адрес этой организации, исходившим со стороны РПЦЗ. Эта встреча состоялась в Шантийи 30 апреля 1933 года; на ней присутствовали митрополит Евлогий и вся группа мыслителей, сплотившихся вокруг Бердяева и Булгакова. Антон Карташев выступил там от имени профессуры и говорил о задачах Института. Сознавая, что для русскоязычных людей Институт – единственное в мире высшее богословское учебное заведение, и опасаясь консервативной реставрации, политической и религиозной, в будущей России, освобожденной от коммунизма, Карташев сказал следующее: "Нас вдохновляет одно то чувство, что мы трудимся не в рамках национальной эмиграции, замкнутой в себе, но в единстве с Россией и русской Церковью <...> Мы – носители русской богословской науки и готовим образованных пастырей не только для эмиграции, но и для, будущей России...".

Прошло 57 лет. Москва, 1990 год. Советскому Союзу осталось существовать всего год. Магазины в столице пусты, но с лотков у входа в метро расходятся тысячами книги, появившиеся благодаря "гласности". Пока жители России, как повсюду в мире, не увлеклись в массовом порядке сентиментальными романами и детективами, внезапно обнаружилась широкая потребность в осмыслении всего. "Социальный заказ", как говаривал Сталин, включал особенно книги по истории: требовалось понять "судьбу России" (книга Бердяева под этим названием49 в тот год выдержала три переиздания, превысив тираж в 200 тысяч экземпляров); книги на темы духовности, житий святых и книги по эзотеризму, сочинения по философии и богословию. Книга Г. Федотова, в прошлом профессора Свято-Сергиевского института, "Святые Древней Руси"50, удачно соединила в себе историчность, духовность и богословие. "Московский рабочий" издал ее тогда тиражом 150 тысяч экземпляров. Курс, читанный Федотовым в Париже немногочисленным слушателям, наконец, оказался востребованным. В этой книге особенно выделяется известный доклад "Трагедия русской святости", сделанный Федотовым 9 ноября 1930 года на традиционном торжественном институтском акте. Булгаков, в докладе, прочитанном в 1926 году, первый увидел в фигуре преп. Сергия Радонежского, в его софианской любви к творению, в совершенной гармонии, которой он сумел достичь сам и в своей общине, между радостным созерцанием и творческой аскезой, – отца русского богословия. В 1930 году Федотов углубил это размышление о современной святости, дав новое определение интеллектуального как духовного, что символизирует фигура ученика преп. Сергия Радонежского – преп. Нила Сорского. Вслушаемся вместе с новой Россией в живой голос Федотова, звучащий из глубин коллективной памяти русского народа и говорящий от имени поколения мыслителей, собравшихся в Институте преп. Сергия: " <...> приходит время реабилитации св. Нила, которого Москва даже забыла канонизировать, но который, в XIX веке уже церковно чтимый, для всех нас является выразителем самого глубокого и прекрасного направления древнерусского подвижничества". Но прежде чем делать выводы из такого утверждения, коллективная память должна осознать и осмыслить вновь все движения духа, совершившиеся в недрах эмиграции, и издать на родине все труды и курсы лекций профессоров Института. Уже издано, в частности: Г. Флоровский, Пути русского богословия , Вышеславцев, Этика преображенного эроса ; Карташев, Вселенские Соборы ; Мочульский, Гоголь, Соловьев. Достоевский . Что касается Булгакова, то издатели, ведомые инстинктом осторожности, возможно, не только коммерческого характера, ограничиваются пока переизданием, спустя 80 лет, дореволюционных или еще не богословских сочинений русского богослова: Сочинения в двух томах (М.: Наука, 1993, 20 тыс. экз.); Тихие думы (М.: Республика, 1996, 10100 экз.).

Для софиологов, открывающих учение о. Сергия Булгакова, речь идет о вдохновившем всю парижскую школу видении мира, которое опирается на откровение духа и на развалинах разбитого, сокрушенного и униженного cogito закладывает основы новой формы мышления – мифологической мысли. Но приятие этого учения может повлиять решающим образом на русскую национальную идентичность и на грядущую реформу Русской Церкви в направлении новых отношений с современностью, новой фазы воцерковления жизни. ... Софиология ставит под вопрос самое место России в международном контексте, – если признать вместе с Булгаковым, что экуменическое движение есть основа, сердцевина общественных, экономических и политических процессов, зримо происходящих в мире. В подтверждение этого прочитаем софиологию евхаристии о. Сергия, где весь мир и все творение становятся хвалебной песнью, светоносным преображением Премудрости. Еще убедительнее звучат другие слова Булгакова: "Никогда еще вопрос судьбы человека в истории и вне ее, вопрос о его творческом труде и ответственности перед собственным богочеловечеством не вставал так настойчиво перед христианским сознанием. История открывается нам как апокалипсис; апокалипсис – как эсхатология; конец – как завершение; пришествие Христа в Парусии – как Его встреча Церковью: "И Дух и невеста говорят: прииди!... Ей, гряди, Господи Иисусе!" (Откр. 22:17, 20)55.

Сергей Хоружий, московский философ исихастского направления и математик, специалист по Флоренскому и Карсавину, уже в 1989 году в вопросе о Премудрости Божией принял сторону В. Лосского и всего неовизантийского богословия. Эта позиция, безусловно, вызовет отклик. Брошюра Лосского "Спор о Софии" была переиздана в Москве летом 1996 года для узкого круга посвященных. Спор только разгорается. О. Борис Бобринский, нынешний ректор Свято-Сергиевского института, не обманулся на этот счет: внеочередной доклад, который он прочел 8 октября 1995 года на конференции по случаю 70-летия Института, был посвящен софиологии о. Сергия. В Свято-Сергиевском институте в пыльной комнате рядом с библиотекой и как раз под храмом начинают приводить в порядок архив о. Сергия, словно бы дух, соприкоснувшись с разумом, помог возвратиться памяти. Словно бы между небом и землей, рядом с древом познания добра и зла, растет древо жизни, древо Сфирот, древо Богочеловеческой Премудрости.

Опубликовано в: "Богослов, философ, мыслитель. Юбилейные чтения, посвященные 125-летию со дня рождения о. Сергия Булгакова",
М., 1999. Сс. 109–128.

Взято: Портал-Credo.ru